|
Страница 3 из 9 II
днажды поздно осенью, когда ни на санях, ни на телеге нельзя было уехать из тайги в село, Парфен выжил Федьку из избы своей злобой. Поедом съел Маланью.
Федька взял винтовку, стал на лыжи, выругался за стеной избушки, так, чтобы старик не слышал, и ушел на охоту.
А Парфен закрючил дверь избушки, медленно, не отнимая ног от земляного пола, наплыл на Маланью и, как черный сон, навалился на нее:
- Пря-а-чешься?!.
Свернул с головы подшалок, раскосматил волосы, намотал их на руку и притянул Маланьино лицо к себе так близко, что борода его залезла к ней за воротник. И шипучим голосом стал допрашивать:
- Ну, змея... Ну-у?!.
Маланья сделалась вдруг гибкой, легкою, как молодица, и покорным, прерывающимся голосом молила:
- Да никого-о я, окромя тебя... не зна-аю...Ну, ка-аюсь... Один Максим был моим полюбо-о-о...
Это “о” так и вырвалось из избушки и понеслось по лесу печальной песней...
Парфен еще жаднее вбирал в свой рот пропахшую махоркой и дегтем бороду и жевал ее большими волчьими зубами, а руки его толкали в твердый пол Маланьино лицо.
- Скажешь?.. Не скажешь?!.
Только тут, впервые в жизни, Маланья оскорбилась:
- Не скажу!! - прохрипела она и оберуч схватилась за бороду старика.
Схватилась и, как лежала на боку, так и потянулась вся с перекошенным ртом к зернистому носу Парфена.
Впервые сделалось Парфену страшно. Он рванулся от Маланьи и в руках ее оставил окровавленные клочья бороды.
Вышел из избушки и ходил возле нее до вечера, как обложенный медведь.
Маланья долго сидела на полу, ощупывая синие кровоподтеки на лице, долго не могла завыть, - подавилась страшною обидой. А потом приподнялась, умылась, вышла из избушки и потрясла сухим кулаком в сторону Парфена:
- Врешь, проклятый! Врешь, острожник! Ничего ты не узнаешь.
А про себя чуть слышно и решительно прошептала:
- Убьет, - все сгинет... Надобно скорее открыться Федьке.
Парфен ходил возле избушки, прикидывал в уме, как вытрясти из бабы правду, и жевал от злобы остатки бороды.
|
